Архивы Леонида Мациха | Мидраши и Агада как сокровищницы еврейской культуры

На главную страницу сайта | Мидраши и Агада как сокровищницы еврейской культуры:


[Опубликовано в журнале «Корни» № 11 (январь-июнь 1999 г.), стр. 114-129]

Автор статьи, блестящий оратор, в свойственном ему стиле популярно объясняет, что собой представляют Мидраши и Агада как своеобразные фольклорные произведения. Статью отмечает ясная и четкая логика, образный метафорический язык, изобилие оригинальных аналогий, делающих ее чтение доступным, интересным и увлекательным делом. 

Обычно в исходе каждой лекции, которых я читал во множестве в разных аудиториях, более подготовленных, таких, как , скажем, в Московском Еврейском университете, государственных университетах Саратова, Самары и других городов бывшего Союза, и в менее подготовленных аудиториях, которые встречаются в молодежном движении «Гиллель», Открытых и Народных университетах, обычно возникает некоторое количество вопросов, на часть из которых я попытаюсь ответить. Вопросы эти можно подразделить на две группы.

К первой, как правило, относятся вопросы, которые задают люди, так или иначе соприкоснувшиеся с еврейской традицией. Вопросы эти касаются проблемы существования Бога, взаимоотношения или просто отношения к Нему, а иногда и моего личного отношения к этой проблеме. Как я понимаю, эти люди хотят понять, и для них это почему-то важно, верующий я или неверующий, религиозный или нерелигиозный. Им я предлагаю различные ответы, которые в самом общем виде сводятся к цитате выдающегося еврейского философа Розенцвейга. На вопрос: «Верите ли Вы в Бога, религиозный ли Вы?» он отвечал: «Пока нет». То есть, это все в процессе. Ибо если человек считает, что он принципиально не приемлет религию, то, скорее всего, у этого человека есть религиозные проблемы, и он к религии придет.

Вторую группу вопросов задают люди, которые сталкиваются со всем многообразием еврейской традиции, со всем огромным корпусом текстов. Они приходят в некоторое недоумение. Им трудно различить, скажем, канонический текст от неканонического. Они хотят получить некоторую справку, совет — как относиться к тексту, к слову, как их воспринимать. Как творение высших сил? Как человеческое творение? Где и как проходит градация авторства этих текстов?

Проблема эта мне кажется понятной. Она возникает от того, что здесь происходит смешение разных понятий: люди переносят категории христианской цивилизации, где слово «канон» вполне легитимно, на еврейскую, где канона и догмы нет. Ведь, если к мидрашу относиться также, как, скажем, к ТАНАХу, то совершенно непонятно, какие выводы должен делать человек, когда он читает иногда в высшей мере странные тексты мидрашей и агадот, которые я сейчас не буду цитировать, чтобы не смущать вас по соображениям целомудрия.

Как надо относиться к этим текстам?

Если ответить одним словом, то, не смотря на некоторые кажущиеся нам странности, все это — священное писание, поскольку есть некоторая презумпция святости текста. Как говорил Ницше: «У евреев все законсервировано в сиропе святости». Из песни, значит, нельзя выкинуть ни единого слова. Но тогда получается, что мидраш как бы равен, в смысле святости своего произнесения, цитатам из ТАНАХа, в которых идет речь о неких пророческих видениях, об озарениях и так далее. Люди приходят в смятение.

Я отвечаю на эти вопросы таким образом. В еврейской традиции тексты расположены в некоторой иерархии — с точки зрения убывания в них Божественного присутствия. Скажем, в Торе, т.е. в Пятикнижии, Хумаше, Божественное присутствует максимально. Но уже в Пророках, т.е. в Невиим, святость опосредована, поскольку это слова человеческие. В других писаниях еще меньше градус Божественного присутствия: ведь пророки творили в состоянии пророческого озарения, как поэты в состоянии поэтического вдохновения, а это уже более человеческие ипостаси. И, наконец, в мидраше святости, соответственно, еще меньше. В них, если пользоваться цитатой из того же Ницше, «человеческое — слишком человеческое». Чтобы быть понятным, я предлагаю вспомнить, каким образом эти тексты хранились (речь идет буквально о способах сохранения текстов), и тогда станет понятно, как их клас-сифицировали.

Сам процесс написания текстов в еврейской традиции был сакральным, святым. Десять заповедей были выбиты на камне. Следующие за заповедями тексты писались на пергаменте, а затем специальным образом обрабатывались, чтобы потом, не дай Бог, с ними ничто не случилось. В них ничего нельзя изменить, ошибки принципиально исключались, количество исправлений даже ограничивалось. А пере-носились такие тексты в специальных свитках, которые стали потом называться магеллот. О том, сколь уважаема профессия писца священных текстов, многие знают не по наслышке. Это даже не письмо, а некая разновидность живописи, я бы даже сказал, своеобразной гравюры на пергаменте, на коже.

А мидраши стали записываться на папирусах, а затем — после изобретения бумаги — на бумаге, и хранили их не в специальных футлярах, как Сифрей Тора — свитки Торы, и уж, тем более, их не выбивали на камне. Их хранили в таких переметных сумах, которые назывались ялкутим. Их носили бродячие проповедники, извлекавшие из этих переметных сум нужный текст и произносившие его перед публикой.

Из самого этого факта видно отношение к соответствующим текстам. Мидраши и агададот — это тоже часть традиции, но как бы часть наименее чтимая. Эти тексты в иерархии святости стоят на одном из последних мест. Это не означает, не дай Бог, что к ним надо относиться с пренебрежением, нет, конечно, но, как говорят в Израиле — в пропорции. А значит, не ставить каждое лыко в строку.

Это положение табеля о рангах традиционных текстов я считаю совершенно необходимым объяснять слушателям, видя в нем некий дидактический, методический момент.

Объясняя различие между Письменной и Устной Торой, на вопрос — зачем, собственно, люди сочиняли мидраши, я отвечаю обычно так. Мидраш — это и способ истолкования текста, и продукт этого способа истолкования. Сам по себе метод комментирования — изобретение нееврейское, в смысле, открытое не только евреями. То, что священный текст должен быть прокомментирован, известно всем цивилизациям и всем народам. Как, по каким принципам его комментировать — это уже другое дело. Возникновение мидрашей, видимо, обуславливается вот чем. Любая религиозная истина, установка, какая бы высокая и абстрактная, идеальная она ни была, общаясь с людьми, истрепывается, профанируется. Такой путь профанации проходит любое религиозное учение. Как же объяснить простым людям, тому, что называется на иврите «амха» — простой народ, не вроде нас с вами — Боже упаси.

Мы — интеллектуальная элита, соль земли, а вот простым людям, как сказано в Талмуде, «водоносам и дровосекам», почему-то именно эти две профессии стали символами простонародья, так вот, как им объяснить сложные вещи из еврейской метафизики, этики, космологии, мироздания, как объяснить суть невидимого, неслышимого, непредставимого Бога, как дать им те понятия, которые называются онтологическими? Не просто! Народ не понимает абстрактных вещей!

С этой проблемой мудрецы и пророки сталкивались еще в незапамятные времена и нашли способ, как донести этим самым простым людям сложности мироздания и мудрости жизни, как это объяснить. Они придумали язык притч.

Если вы обратите внимание, в ТАНАХе притч нет вообще, но уже Новый Завет весь наполнен притчами. Писавшийся в то же время Талмуд — это все сплошные притчи. Как прием, как способ объяснения сложных истин простому народу, как проповеднический способ донесения некой информации, способ комментирования высших истин с помощью притч полностью завоевал мир. Мудрецы, настоящие знатоки Закона, относились к притче с пренебрежением. Бродячие проповедники и местные раввины, которые были озабочены поддержанием духа в местной общине, — именно они как раз за притчу и цеплялись, как за главное средство воздействия на народную массу. Тогда же сложилась замечательная фраза, которую я предлагаю взять на вооружение всем, кто интересуется мидрашами.

«Не смейся над притчами, — говорили мудрецы, — как, при свете копеечной свечи обнаруживается золотой клад, таким образом в слове ничтожной притчи, сочиненной последним из людей, не умудренным никаким разумом, вдруг всплывает свет Божественного откровения». Замечательные слова! Притча позволяет путем параболы, путем гиперболы, путем сопоставления, сравнения, объяснить людям те вещи, которые, если бы им объясняли по-иному, видимо не были бы поняты. Живший в девятнадцатом веке раввин Рафаэль Гирш, великий еврейский ученый, много размышлявший над проблемами профанации еврейского учения с одной стороны, а с другой — озабоченный попытками ре-формировать иудаизм, что ему не нравилось, ибо он был ортодоксом, объяснял идею толкования высоких истин следующим образом. Ведь как объяснить людям, почему на смену ТАНАХу пришел Талмуд? Как вдруг появилось такое разнообразие людских мнений, ведь Талмуд есть гигантская «стенограмма» мнений мудрецов разных эпох. Как появилось разнообразие мидрашей, когда ТАНАХ описывает все в императивном стиле — вот так поступай, не иначе. И вдруг появляется такой неожиданный плюрализм. Рав Гирш предлагал блистательную, с моей точки зрения, метафору, которая, несомненно, выросла из мидрашей, и если вы в эту метафору вдумаетесь, принцип, которым руководились мудрецы, станет вам понятным.

Он говорил так. На Синайской горе Бог говорил с народом трубным гласом. Это было мощное соло, оно не допускало никаких толкований и обертонов. Было сказано очень громко и немного — все слышали, и пусть не говорят, что они не слышали. А Талмуд — это оркестр, другая музыка, не лучшая и не худшая, — это другой способ общения с аудиторией. В оркестре недопустимо соло одной только трубы — хорош будет оркестр! В оркестре есть разнообразие инструментов, более того — это необходимое условие, но есть, конечно, некий дирижер, всем понятно — кто. Однако, чем больше инструментов звучит одновременно, тем звучание лучше, тем оркестр выше классом. Поэтому само по себе наличие разнообразия есть не минус, но плюс. Перейдя на мидраши, Бог сменил форму передачи своего Божественного глагола. Бог свое сказал, и теперь мы слушаем оркестр. Отсюда — разнообразие мидрашей. Тогда понятно, что даже наиболее странные мидраши можно уподобить необычным музыкальным инструментам.

Еще одна притча, которую я расскажу, чтобы стало ясно, что есть мидраши в еврейской традиции. Мидраши -продукт народной фантазии. Народ получил некий текст, по поводу которого можно было фантазировать, но только в определенных рамках. Фольклора в собственном смысле в еврейской культуре не сложилось. Во-первых, фольклор — это нечто устное, а какое же это устное, если все записано. Парадоксально, но Устной Торой называются все эти огромные библиотеки, состоящие из множества книг, в которых записаны комментарии к Божественным словам, но это совершенно по-еврейски, именно это — Устная Тора, а маленький ТАНАХ — это Письменная Тора.

Особенность состоит вот в чем: записанным имеет право быть только Божественный глагол, людские ком-ментарии передавались изустно и ценность их была ниже, о чем я уже вам говорил. Народная фантазия не смирялась ни с какими рамками. А традиция, т.е. люди, стоявшие на страже традиции, стремились вместить народную фантазию в рамки.

Получалось противоречие, которое современник Рафаэля Гирша, другой раввин, сравнил с паровой машиной — вполне в духе того времени. Народная фантазия есть некий пар, который стремится котел разорвать. Но, если он этой цели достигнет, движения не будет, хотя пар вырвется на свободу. Любая традиция тяготеет к закрытости, к обособленности, чтобы там ни говорили. Это — рамки. Противоречие между стенками котла и паром и создает движение — так только они и могут существовать. Мысль не замрет, и доктрина будет живой до тех пор, пока стены котла и пар находятся в неком динамическом равновесии. Тогда будет толкаться поршень, тогда машина народной жизни, если позволительно такое сравнение, пойдет вперед. Вот мидраши — это как раз буйство народной фантазии, которое традиция загоняла в некие рамки.

Ортодоксальные религиозные люди, люди, причисляющие себя к безусловно религиозным, верят мидрашам полностью. Широко известный многим народным просветителям и уважаемый ими господин Йонатан Порат, совершенно замечательный человек во всех отношениях, помимо всего прочего, отличается от всех нас тем, что он в восемнадцатом поколении раввин — не многие могут о себе это сказать. Я позволю себе рассказать два эпизода из его биографии, совершенно замечательных, в первую очередь тем, что они, в общем-то, объясняют отношение к мидрашам.

Первый. На бензоколонке в Хайфе Йонатан, опаздывая на важную встречу, устремляется вперед. Вместо того, чтобы его облаять, как это принято в нашей маленькой пастушеской стране, человек, стоявший впереди его в очереди, вдруг пропускает его и улыбается ему так, что у Йонатана рождает мысль: по-видимому, это — какой-то знакомый, которого он, к своему стыду, совершенно забыл. И он спрашивает его: «Мы с вами где-то встречались?» Тот говорит: «Конечно». «О, какой стыд, я совершенно не помню, кто он такой, — подумал Йонатан. — А где, вы не напомните?» «Как же, мы с вами вместе получали Тору на горе Синай!» А есть мидраш, который говорит, что все евреи во всех поколениях, которые уже рождались рань-ше, сейчас живут, будут жить в прошлом — получали, получали Тору именно там, на горе Синай — более чем странный мидраш с точки зрения здравого смысла, но мидраш зравым смыслом никогда не озабочивался. «И вот мы с вами там стояли...» «Конечно, теперь я вспомнил!».

Трудно сказать, человек, который ему это сказал (он был, разумеется, в кипе), как он относился к этому, была ли для него это хохма, шутка, или действительно — часть его мировоззрения, что тоже может быть. Над этим можно сколько угодно смеяться — люди относятся к этому всерьез, можно и так воспринимать мидраш — он от этого хуже не будет. А то, что мидраш противоречит здравому смыслу, житейскому — тем хуже для здравого смысла. Вторая ипостась мидраша. Мидраш позволяет оживить восприятие аудитории. Тот же Йонатан Порат рас-сказывал, и это звучит как мидраш, что его дедушка, который был раввином в Нью-Джерси, сталкивался с одной и той же проблемой. Его прихожане состояли из людей богатых и потому заносчивых, любивших к тому же плотно покушать. Они занимали все первые ряды в синагоге, и как только ребе открывал свой рот златоуста, так они и засыпали. Его отца это безумно беспокоило, он так готовился, писал эти мидрашот, с цитатами, а они спали. И он спрашивал: «Почему вы спите, отчего вы засыпаете, стоит мне открыть рот». На что они отвечали совершенно убийственной фразой: «Ребе, мы вам верим». Это самое ужасное, что может ожидать проповедника, когда его слова на самом деле никого не интересуют.

Как оживить аудиторию? Прибегнуть к таким словам, которые будут слушать все. О чем, по-вашему, можно говорить, чтобы все точно слушали? Ну, конечно, не об экономике — проповеди читаются по субботам, а в субботу о деньгах говорить нельзя. А о чем-таки да — можно? Ну, о любви, разумеется! Разных ее проявлениях, в том числе о тех, о которых вы сейчас подумали, ибо об этом всегда все думают, кроме присутствующих здесь, разумеется. Когда речь идет о любви в такой ее ипостаси, тут просыпаются все! Вы попробуйте когда-нибудь. Я еще не видел ни одной аудитории — от банкиров до студентов, которая в этот момент не начинала бы оживленно ерзать, как котики на лежбище. Все оживлялись. Мидраши о мироздании, как Бог творил мир, о судьбе царя Давида вызывают разную реакцию. Но мидраши о Лилит, мидраши о женах Адама вызывают реакцию совершенно одинаковую.

Аудитория оживляется, и тут возникает множество, как говорил один профессионал, «вопросов по делу». В этом случае, цель проповеди может считаться вполне достигнутой. Мидраши позволяли оживлять реакцию зрителей. Кроме того, был еще один момент, который сейчас упускается из вида. Мидраши, в основном, слагались на иврите. Язык иврит, до момента его возрождения уже на наших глазах, был языком мертвым. Но! Он никогда вполне не умирал — был языком священных текстов в том виде, в каком существует латынь богослужебная, в каком существовал канонический арабский на Ближнем Востоке, как санскрит — священный язык индуистских текстов. Иврит не был никому родным языком, то есть его никто так не называл: евреи говорили на ладино, на идиш, на бухарском, марокканском. Иврит вытеснялся из обыденной жизни, был языком переписки мудрецов, он был языком молитв. Но для того, чтобы люди реально понимали его, чтобы иврит существовал как язык на уровне осознания, авторы мидрашей писали все свои мидраши на иврите.

Надо вам сказать, что иврит мидрашей радикально отличается от иврита галахического, иврита Мишны — это некий искусственный язык, и его искусственность очень хорошо видна, потому, что люди, которые им пользовались, только писали и читали, но никогда не говорили на нем. Это было нечто вроде дистиллированной воды, которую любой человек, даже не специалист-химик, сразу отличит от любой другой воды — колодезной, хлорированной. Так вот, язык мидрашей — язык искусственный. Несмотря на то, что мидраши были написаны не вполне естественным языком и некоторыми приемами, которые не всеми одинаково воспринимались, они, тем не менее, выполнили свою задачу: язык иврит на уровне бытового понимания в общем-то осознавался всеми. Когда среди проповедей на идиш — реальный факт — раввин вставлял мидраш на иврите, большая часть не очень образованной аудитории, я бы сказал — неграмотная до глубины души, понимала, о чем идет речь. В этом смысле мидраши выполнили свое историческое предназначение. Ну, и наконец, наиболее радикальная точка зрения на происхождение мидрашей. Некоторые исследователи говорят так. Мидраши — это не иудаизм, это, во всяком случае, другой иудаизм.

Есть исследователи, которые так думают. Например, Яков Ньюзнер, он написал безумное количество книг — более тысячи семисот! Не статей, не брошюр, — книг! То есть по своему трудолюбию он посрамил слонов из Индии. Вы наверняка знаете его книжки — мимо них просто невозможно пройти. Он всю жизнь писал о Талмуде, до сих пор жив и еще пишет. Ньюзнер достаточно необычный, революционный человек в своих высказываниях. Он сказал так. С определенного момента иудаизм исчез как доктрина, а появилось, как он говорит по-английски, many judaisms, «много иудаизмов», по-русски звучит неуклюже, но смысл понятен. А мы, по привычке, все сводим к одной конфессии (вероисповиданию).

Прав ли он? Чем он это доказывает? Подобную мысль высказывал выдающийся русский философ и богослов Георгий Федотов, который написал книгу «Русское религиозное мышление». Там он написал такую вещь: «Невозможно себе представить ни одну религию, в которой бы базовые понятия, которые религию составляют, сотворение мира — космогонию, устройство мироздания — космологию, этику, эсхатологию — науку о конце этого мира и превращении его в некий будущий, чтобы эти все вещи сохранились неизменными от начала до конца». Прежде всего, потому, что любая из известных нам религий это — религия профетическая, пророческая.

А что делает пророк? Он выходит на площади и разговаривает с людьми. Но все люди все понимают по-своему. Люди начинают с неизбежностью перекладывать услышанное на свой язык — на язык рынков, улиц, пивных. Высокая идея всегда (!), во-первых, профанируется, а во-вторых, весьма по-разному интерпретируется. Иной раз она интерпретируется до полного неузнавания и становится полной противоположностью.

Кстати, например, с христианством это так и произошло. Знатоки ислама утверждают, что подобная картина произошла и с исламом. Особенно четко это видно на буддизме: высочайшая религия, объясняющая проблемы спасения духа, превратилась в религию пастухов Тувы и Монголии, где не нужно молиться (из-за неграмотности), а достаточно крутануть молитвенный барабан. Может ли быть большая профанация? А наука? Она, как и религия, также начиналась с медитации и самоуглубления.

А с иудаизмом также произошло? Ну, первый ответ, — конечно, нет! Мы ведь не такие, как все. Но, если мы всмотримся в народное мировоззрение, мы, с сожалением, или с радостью признаем, что это относится в равной мере и к иудаизму. Базовые понятия иудаизма во многом трансформировались до полной неузнаваемости.

Ньюзнер делает из существования мидрашей такой радикальный вывод (кстати, Федотов — тоже). Они говорят так. Народная религия не нуждается ни в космологии, ни в этике, ни в эсхатологии, для нее важен только один аспект, и в этом аспекте, так утверждает Федотов, все религии одинаковы. Этот аспект — демонология. Ибо человек поклоняется тому, чего он боится. Бога люди быстро перестают бояться, но нечистой силы — в разных ее проявлениях — вампиров, злых духов, чар и так далее — боятся все. Но все называют это по-разному.

Демонология у всех религий существует, и она у всех примерно одинакова. В мидрашах, в отличие от ТАНАХа, нечистая сила упоминается без тела. В ТАНАХе вы встречали хоть одно упоминание о злом духе? (Кроме одного духа, который нисходил на Шауля, но это — некоторое сумасшествие). Есть ли там что-то, напоминающее разгул, шабаш нечистой силы, который мы встречаем уже в Талмуде, а далее — в мидрашах? Там нечисть просто правит бал. То есть каждый четвертый, без преувеличения, сюжет Агады — это сюжет о той или иной нечистой силе в разных ее проявлениях. Потому, что это людей интересовало.

Очень возможно, что Ньюзнер и Федотов более правы, чем мы думаем. Создалась некая народная религия, некий народный иудаизм, который по форме был, возможно, похож на иудаизм базовый. А по внутреннему своему содержанию — совершенно иной. Но, повторяю, это радикальная точка зрения. Советую, однако, к ней присмотреться. Как нам относиться к мидрашам в конце двадцатого столетия, в эпоху урбанизации, интернета и всех прочих достижений цивилизации?

Я, например, советую своим слушателям относиться к ним как к словесности. Если мы будем к ним относиться, как к словесности, как к сокровищнице сюжетов, который нам оставил еврейский народ, мы избежим недоразумений. Тогда нам не надо буквально понимать мидраш, что мы все стояли у горы Синай, ибо это трудно укладывается в нынешнее представление. Тогда нас не будут ужасать некоторые сюжеты о женах Адама, тогда нас не будут удивлять фантастические, столь причудливые сюжеты, скажем, о Моисее в пустыне.

Тогда мы поймем — это словесность. Она была у всех народов, только у греков это был некий плутовской роман, у римлян — некая новелла, у персов это были народные рассказы, а у евреев это приняло характер Агады и мидрашей. Но в чем состоит отличие нашего, еврейского фольклора, наших мидрашей от фольклора, который есть у всех народов без исключения? Отличие вот в чем. Все сюжеты Агады, все без исключения, связаны со Священным Писанием, как с базовым текстом. Тут еще одна метафора, которой я и завершу.

Еврейскую традицию сравнивают и с виноградником, и с садом, но особенно мне нравится в этом отношении метафора строительная. Любую доктрину можно уподобить дому, у которого есть фундамент. Если мы эту метафору примем, то что есть фундамент еврейской культуры? Разумеется, Тора! Чтобы строить дальше, надо создать опорный столб. Если мы продолжим аналогию и будем представлять себе некое здание, как оно выглядит, например, в античности, где есть некая опорная конструкция, и опорным столбом следует признать Талмуд. Тогда в этой системе сравнений, что есть мидраши? Украшения. Архитектурные, как говорили, излишества.

Может ли быть дом без украшений? Может, но в нем будет скучно. Тем не менее, дом функционально, как здание, будет стоять, в нем будет все необходимое, он не рухнет на голову своих владельцев, но в нем просто будет скучно. Это будет знакомая нам всем, людям из СССР, архитектура, чисто функциональная, — победа здравого смысла над всем остальным, полная победа функци-ональности над эстетикой.

В доме с украшениями, внешними, внутренними, с какими-то причудливыми скульптурами, химерами, с лепниной, с какими-то невероятными штучками, паньськими витребеньками, в таком доме жить веселей? Конечно! Хотя объяснить, зачем здесь вот ця витребенька — очень сложно. Но, может быть оно и не нужно? Ибо большей частью эти архитектурные излишества возникали для того, чтобы жизнь была веселей, — жизнь вообще нелегка. Жить в доме, каким бы замечательным, своим и прекрасным он ни был, для человека также тяжело, как жить в шатре. Человеку свойственно жизнь не только осмысливать, но и украшать. В мидрашах, я полагаю, надо искать не только смысл, но и стремление жизнь разукрасить, приукрасить, и сделать ее более веселой, если хотите — причудливой, менее функциональной, чем она, к сожалению, является.

Строительная метафора особенно уместна в связи с одним из базовых понятий еврейской религии. Один чрезвычайно уважаемый мной раввин, человек мудрейший, дай Бог, чтобы все раввины были, как он, сказал один раз фразу, которая убила аудиторию наповал. Он сказал: «Кто был предок еврейского народа?» Народ молчал, как и вы сейчас, хотя все знают. Ждали подвоха? Конечно! Ну, а чего хорошего можно ожидать от раввина? Он отвечал на этот свой вопрос так. «Предком еврейского народа был ... строитель Вавилонской башни». Авраам, по мидрашам, таки был строителем Вавилонской башни. Но потом он все понял, и ушел. Ушел из города — исчадия ада, ибо по мидрашам все несчастия — от городов, а самый городской из городов — Вавилон — это средоточие всякого нечестия: и блуд появился там, воровство появилось там и самая ужасная из всех человеческих мыслей — попытка построить башню главою до небес, как бы триумф градостроительства, родилась именно там. Праведная жизнь — это жизнь пастуха, при стаде, при шатре. В каком-то смысле ТАНАХ — это гимн кочевой жизни и проклятие городской.

В этом смысле, путь Авраама очень показательный. Что он сделал? Стал ли он разрушать Вавилонскую башню? Нет. Он просто отрекся от неправедного дела, «отпрянул от зла», как говорили мудрецы, и ушел к жизни праведной. Он совершил то, что в последствии мудрецы назвали тикун олам — исправление мира. Исправление мира не в глобальном смысле — «мы наш, мы новый мир построим» — если мы построим наш, мы должны разрушить прежний, — эта мелкая деталь обычно ускользает, потому что, где мы будем строить наш? Все уже занято. Тикун олам, по мнению мудрецов, советует начинать с самого себя. Вот это и начал делать Авраам. Он стал сам себя перестраивать, уйдя от глобального замысла построить то, чего не было на свете.

В этом смысле путь человека, идущего в изучении еврейского текста от легкого и занимательного чтения, каким во множестве являются мидраши и агадот, к значительно более сложным, более глубоким — ТАНАХу, к Талмуду, комментариями, — это в высшей степени благословенный путь. Это есть тикун олам, который каждый может сделать для себя. То есть человек идет от простого решения — отпрянуть от зла — к более сложному — постижению Бога.

Человек идет от неправедной жизни к праведной, от заблуждений к истине. Человек исправляет мир, исправляя самую главную часть этого мира — себя самого. Мидраши в этом смысле — мощное средство, для того, чтобы совершить тикун олам. Для этого совершенно необязательно совершать обрезание каждую пятницу, хотя само по себе это занятие вызывает всяческое поощрение.

Вряд ли можно представить, чтобы люди, какую бы лекцию они ни послушали, тут же менили бы свои убеждения. Это сложный экзистенциальный процесс, который проходит в человеке как ядерная реакция. То есть мы примерно знаем, что там происходит. Но можем ли мы ею управлять? Мы только думаем, что можем. Я бы это сравнил именно с таким процессом.

Но что мы точно можем? Мы можем замедлить в человеческой душе процесс разрушения. Когда человек смотрит на себя, как на объект тикун олам, когда он приходит в мир еврейской традиции не с ухмылкой, мол, «ну, что там евреи придумали?», а с желанием действительно к чему-то приобщиться, пусть сначала на чисто познавательном уровне — это и есть тикун олам. В этом смысле мидраши выполняют колоссальную роль, это ключик, который открывает дверь традиции.

Есть мудрецы, которые говорили: «Ключ и меч надо выбирать по руке». Нет ничего худшего, когда человек берет в руки оружие, и это оружие тянет его к земле. Если человек хочет открыть дверь в чудный мир еврейской духовности, еврейской литературы, еврейской мудрости, еврейской мысли, нужно подобрать ему ключ по руке, иначе этот ключ согнет его пополам. Мидраш в этом плане — золотой ключ. Он и сам великолепен и сверкает, и этот ключ по руке каждому. Им легко можно открыть дверь еврейской цивилизации. В этом смысле мидраши и агадот — самое замечательное, что есть в еврейской традиции с точки зрения доступности для народа.

Спасибо за внимание.

Вопрос. Простите, насчет нечистой силы в ТАНАХе. А Сатан в книге Иова, разве не нечистая сила?

Ответ. Нет, это не нечистая сила. Сатан, как претыкатель, как противоречащий, как противоборствующий даже, — это ангел. У него такая функция. Дело в том, что ангелы в иудаизме, в отличие от христианства, мыслятся не как разумные существа, превосходящие человека, а наоборот, существа, стоящие ниже человека, не наделенные свободой воли. Это как бы ожившая функция, некая ожившая компьютерная программа. Вот ему приказали убивать — будет убивать, — у него нет никаких чувств, не может быть и сочувствия. У него есть только выполнение задачи. А прикажут отпаивать молоком, ну, прикажет, ясно кто — он будет так делать. У Сатана есть такая функция. Он при этом не испытывает злобы, как христианский Сатана или Люцифер, у него нет зависти, тем более нет желаний, и, конечно же, нет сил бороться с Господом. Нет. У него есть задача — испытать человека, не столько его совратить, сколько испытать. Вот выдержит ли человек в этом испытании, устоит ли, не свернет ли с верного пути? Поэтому Сатан — один из ангельских сонмищ, все злые силы вокруг него также сугубо функциональны. В Талмуде и мидрашах тоже нет никакой такой силы, которая может Богу бросить вызов. Там нечистая сила появляется именно как плод народной фантазии. Не как принципиальный момент дуалистического мира, двойного построения мира — вот Бог, вот Сатана, вот добро, вот зло, как в христианстве, а именно как существа, которыми народная фантазия заселила мир. Овеществленные страсти, сомнения, тоска, какие-то там ночные кош-мары и так далее. В этом плане в Талмуде и мидрашах, особенно в мидрашах и Агаде, такой нечистой силы очень много.

Вопрос. Ваша религиозная ориентация?

Ответ. Как вам сказать? Я вполне искренне разделяю слова философа Розенцвейга, ответившего на этот вопрос — «Пока нет». Смешно выглядит человек, который не верит в Бога. В Бога верят все. Но есть тонкое различие. Кстати, его нет на иврите, и это очень интересно. По-русски или по-английски, можно сказать, он религиозный, а можно сказать — он верующий. Вы согласны, что это не одно и тоже, верно? Так же, как и по-английски: religious и believer. На ирите — это только, увы, «дати», но «дати» — это не религиозный. Это — знающий. В этом смысле слово «дати» означает не столько, может быть, знание, сколько «живущий по принятому на себя закону». А все остальные, кроме, разумеется, присутствующих, живут, как им заблагорассудится. Дати — это тот, кто выбрал для себя путь. В этом плане, думаю, что я — человек, придерживающийся некоего пути. Но я считаю, никто не вправе мне этот путь навязывать. Когда мне начинают говорить, особенно очень почтенные люди — как я должен себя вести, у меня возникает желание сказать, куда они должны пойти.

Выбор человек должен делать сам. Это сложный выбор. Отношения человека с Богом — сложнейшая, может быть, интимнейшая из проблем, она никому не может быть вполне рассказана, ибо именно тут любая «мысль изреченная есть ложь».

А убеждения — это вещь более понятная. Мои убеждения более-менее не расходятся с иудаизмом.

То есть я испытываю искренний интерес к христианству или к исламу. С удовольствием захожу в церковь — не молиться, но посмотреть. Раввины, которые не заходят в церковь, потому что там — идолопоклонство, наверное, со мной не согласятся. Но я захожу. Я не вижу для себя там соблазна. Для меня это интересно. Я вырос в христианской стране. Я с удовольствием зайду в. буддистскую пагоду, и заходил, кстати, в Питере. У меня нет предубеждений ни против одной из религий. Я во множестве знаю людей разных религиозных убеждений. Человек религиозный мне, как правило, ближе, чем декларативный атеист.

Я думаю — и это вполне умещается в рамки иудаизма, что если бы кому-то удалось мне доказать, что иудаизм — это вот такая вот квадратная зашоренность, «местечковость», тупорылость, которая признает одну, только свою точку зрения, а все остальное — считает неправильным, я предпочел бы быть не евреем, а китайцем. Для меня иудаизм — это как раз стремление ПО-ЗНАТЬ, У-ЗНАТЬ всю мудрость мира, понимая при этом, что человек принадлежит своему народу, горд своим народом. Не потому, что Рабинович при всех условиях лучше Шекспира, а горд от того, что он знает, что ему есть, чем гордиться. Вот такого рода мои убеждения. Что же касается соблюдения тех или иных вещей — грубых нарушений еврейского образа жизни я стараюсь не допускать, тем более — демонстративно. Но следовать во всем и соблюдать все 613 мицвот... Я считаю это для себя, не столько, я бы сказал, необязательным, сколько даже нереальным.

Еще раз благодарю за внимание.

Литературная запись — Семен Августевич